Съемка детского фильма "За руку с Богом".

— На, пей. Не торопись. Пей спокойно. — Мишка держал в руке бутылку «Бон Аквы», как соску, и поил из неё огромную чёрную овчарку, привязанную к столбу перед входом в магазин «Пятёрочка»— А, ну, отойди от собаки! Кому говорю, отойди сейчас же, а то сейчас милицию вызову! — Женщина лет пятидесяти, с темным, одутловатым лицом угрожающе надвигалась на Мишку.

— Он у вас пить очень хотел.

— Я сама знаю, что он хочет, а чего нет. Правда, Рексушка? Ты зачем чужих к себе подпускаешь?

— Вы просто ему чаще пить давайте…

— Я что, непонятно сказала? Давай отсюда — ишь, умник нашёлся. Всё, Рекс, домой. Нагулялся.

Хозяйка резко дёрнула за поводок и уверенно, не оборачиваясь, зашагала к дороге. Рекс обреченно плелся за хозяйкой, то и дело оглядываясь на дверь магазина, за которой скрылся мальчик, понимающий собачий язык.

Мишка тем временем купил себе батон за двадцать семь рублей и поудобнее устраивался на батарее возле камер хранения, чтобы съесть его со всем возможным комфортом.

— Мальчик, подай, сколько можешь, Христом Богом прошу. Не ел уже несколько дней. Да и болею сильно.

Страшный, не вполне протрезвевший человек без пола и возраста протягивал к Мишке худую, грязную ладонь.

— Вот, возьмите хлеб.

— А денег нет?

— Деньгами нельзя, только едой можно.

— Много ты знаешь…

Миша положил в протянутую ладонь батон, слез с теплой батареи и направился к выходу.

Посмотрев на серое небо, в котором уже целый месяц не было ни единого просвета, он подумал, что это, наверное, оттого, что все грустные мысли людей, все слезы и отчаянья собрались вместе и закрыли солнце. И тут Мишка услышал детский плач, вернее рев. Маленькая девочка, лет трех, рыдала навзрыд.

— Ты прекратишь орать? Сколько можно! Стоишь тут и на всю улицу меня позоришь. Сейчас домой придём, я тебе устрою концерт — выпорю так, что мало не покажется! — кричала на нее мама, вид которой не предвещал ничего хорошего.

Мишка подошел к девочке и достал из портфеля чистую влажную салфетку.

 — Держи и не плачь, а то дождь польёт. А вы, пожалуйста, не расстраивайтесь так, — Миша смотрел на рассерженную молодую женщину. — Вы не кричите на неё. Когда она вырастет, то станет очень известной пианисткой, или врачом, или художницей и принесет радость тысячам людей. Но чтобы это случилось, сейчас вы должны принести радость — только ей, ей одной.

Садясь в автобус, Мишка видел, как они обнимались посреди тротуара, посреди Вселенной. «Это же так нетрудно, приносить радость близким», — думал мальчик.

Через двадцать минут он уже заходил домой, в Детский дом №1. На пороге его встречала взволнованная Зинаида Петровна, старший воспитатель и, по совместительству, большой Мишкин друг.

— Почему так долго? Уроки два часа назад закончились.

— Я погулял немного.

— Пойдём. Тебя там ждут.

В маленькой гостевой комнате все подоконники были уставлены цветами, на стенах висели детские рисунки. Немолодые мужчина и женщина, по-видимому, сидели здесь довольно давно. Она не сводила глаз с собственных рук, нервно теребящих ремешок сумки, он внимательно разглядывал рисунки.

— Вот, познакомьтесь, это Миша, о котором я вам рассказывала. Миша, это Алевтина Павловна, а это Николай Николаевич.

— Здравствуй, Миша.

Алевтина Павловна встала и оказалась очень высокой и худой. На Мишку она смотрела какими-то несчастными, виноватыми глазами. Николай Николаевич, наоборот, по-деловому протянул руку для пожатия. Рука у него была сухая и теплая, а пожатие доброе и уверенное.

Миша посмотрел на них, обернулся на Зинаиду Петровну — и вдруг затараторил, да так быстро, громко, как будто боялся, что его перебьют,  или он не успеет всё сказать.

— Вам меня не надо брать. Мне здесь хорошо. Вам надо Олю взять. Олю Белкину. Она знаете какая хорошая! Она петь любит, вышивать умеет. У неё в школе ни одной тройки нет. Ей плохо очень, ей семья нужна. Она знаете как вас любить будет! Да вас так в жизни никто не любил. Она вам самой хорошей дочкой будет. Зинаида Петровна, скажите, что им Оля Белкина нужна!

Повисла какая-то тяжелая тишина. Тяжелая, наверное, потому, что в ней было сразу столько всего — неловкость, слезы, сострадание, музыка — и вина, вина за все это.

— Иди, Миша, иди к себе в комнату.

Зинаида Петровна проводила его до двери.

— Ну, что будем делать дальше?

Николай Николаевич взял за руку жену и, не отводя взгляда от её влажных глаз, сказал:

— Будем знакомиться с Олей Белкиной.

Алевтина Павловна с благодарностью смотрела на мужа.

Вечером в столовой Зинаида Петровна и Миша пили чай.

— Миш, ты скоро всех тут так разрекламируешь, что только мы вдвоем и останемся. Что будем делать тогда? Кого я воспитывать буду?

— Зинаида Петровна, вам уезжать надо.

— Так, теперь за меня взялся. И куда я, по-твоему, должна ехать, мистер всезнайка?

— К мужу, в Ижевск. Он ждёт вас. Вас и вашу дочь.

— Какую дочь? Ты о чём?

— О Наташе, как о чём. Вы же из-за неё не поехали. Вы её любите по-настоящему, а признаться себе в этом не можете. У вас будет очень крепкая, дружная семья, честное слово. Ваш Слава Наташу как родную дочь будет любить.

Зинаида Петровна смотрела на Мишку и хорошо понимала, что этот мальчик прав. И в свои одиннадцать лет он знает куда больше, чем она, и сердце у него чище, и сострадания больше.

— Откуда ты такой? Откуда ты все знаешь? Тебе что, ангел-хранитель на ухо шепчет?

Через месяц, после оформления всех бумаг об удочерении, ребята провожали Зинаиду Петровну и Наташку в Ижевск. Все плакали, смеялись, и было очень здорово. А потом возвращались домой, в детский дом №1. 

Все шли парами, и Мишка тоже шел парой — за руку с Богом.

Вот по такому рассказу мы и собираемся снимать фильм! Денег на детское кино сейчас действительно не дают. Мы пробовали, обращались к разным структурам, бизнесу, но всё тщетно.