Детективный роман «Заповедник»: человек в дикой природе

В Гадюкино, как и во всех подобных островах цивилизации (Хорев предпочитал называть их изолятами), был и свой энтузиаст-краевед — старик Гурий Квасневский, сосланный за общую гнилость на дальний кордон.

Как подавляющее большинство подобных краеведов, Квасневский знал про окрестности всё — не в последнюю очередь и потому, что значительную часть этого всего он сам и выдумал. Тем не менее по приезде Хорева на дальний кордон Квасневский на всего его вопросы предпочёл сосредоточенно отмолчаться — то ли просто из пакостности характера, то ли не желая марать себя сотрудничеством с руководством, то ли не стремясь давать этому руководству дополнительных знаний, справедливо полагая, что любая информация есть оружие.

Впрочем, краевед Квасневский был не одинок в этом крае.

В Барадаше обитал другой краевед, заслуженный учитель Первухин, который, впрочем, всегда был в лютых контрах с Заповедником, потому что считал, что Заповедник как организация стоит на защите класса эксплуататоров и создан для угнетения бесправного сельского населения, с чем небезуспешно справляется.

Короче, Первухин был явный и не скрывающийся марксист. Однако при этом Первухин придерживался точки зрения, что марксизм марксизмом, но во всём мире должны объединяться не только пролетарии, но и интеллектуалы. И именно с целью испытать, достоин ли новый научный директор Заповедника быть допущенным в этот круг, Первухин и согласился на рандеву в придорожном кафе «Козерог».

Хорев поставил перед заслуженным учителем полбутылки кизлярского коньяка (ибо Первухин был не только интеллектуален, но и алколюбив) и приготовился слушать. Приняв стакан на грудь, Первухин принялся говорить, и остановить его не виделось никакой возможности. Говорил он обо всём: о чжурчжэньских городищах; гигантской каменной черепахе, обнаруженной возле Несурайска; небывалом тайфуне 1974 года, смывшем целый ряд жилых домов вдоль речного берега в Барадаше; генерале Устинове, герое Советского Союза, командовавшем танковой дивизией в начале 1980-х годов и отремонтировавшем за счёт части сельскую школу; массовом выплоде подёнок летом 1991 года; архиве детских рисунков из церковноприходской школы рубежа девятнадцатого и двадцатого веков, чудом сохранившемся усилиями предыдущего директора и нынешнего завуча Лапыниной…

Но ни слова не сказал о Красном Утёсе. Хорев, наскучив посконно-домотканным краеведением, прямо сказал ему, что на Утёсе, по его данным, в начале прошлого тысячелетия располагались сакральные чжурчжэньские склепы и святилища, уповая на то, что краевед кинется разоблачать вымыслы и суеверия невежественных односельчан, — но мимо. Единственное, что из этого произошло благополучного, что краевед заткнулся, жеманно сослался на дела и ушёл, засунув недопитую ёмкость себе за пазуху.

Оформить предзаказ на "Заповедник"

Ничто не способно всполошить сельскую округу так, как неосторожно ведущиеся расспросы, поэтому Хорев постарался вести их нечасто и очень аккуратно. Как-то знакомый травник в Немчиновке, к которому Виктор иногда заезжал, чтобы выяснить, где ещё в окрестностях Заповедника произрастают те или иные местные растения, после того как Хорев поделился с ним семенами какого-то особо редкого дикорастущего пиона, в ответ на вопрос, собирал ли он когда-либо травы на Красном Утёсе, загадочно заметил: «Каменный Амба».

И тоже более ничего не сказал.

Если опираться на популярную литературу, то можно решить, что «амба» было в Крае популярное название тигра, пришедшее из одного из аборигенных языков. Вся приключенческая и краеведческая литература о юге Дальнего Востока была полна бесчисленными мудрыми амбами, олицетворявшими дух тайги. Однако за годы жизни в этих местах Хорев практически никогда не слышал его в качестве синонима видового названия тигра. Местные люди почему-то всегда говорили о тигре в женском роде («тигра»), иногда в ход шло жаргонное прозвище «матрас», подразумевающее общую полосатость объекта. «Амба» же в Крае чаще всего использовалось в его жаргонно-матросском значении — как в рассказах Бориса Полевого. «Ну вот, выхожу из пивной — и их семеро сразу. Ну, амба». «Тачло слетело с трассы на ста двадцати. Размазалось по деревьям. Всем, кто в салоне, сразу амба». Так что с коннотацией этого слова Хорев был знаком почти исключительно в таком значении.

Как ни странно, выручил его всезнающий Козькин. Вообще, Козькин был исключительно здравомыслящим человеком. Как это, в общем-то, и положено сельскому менту, дослужившемуся в сорок лет до капитанских погон и не спившемуся до скотского состояния, несмотря на все изысканные соблазны, которые ему в изобилии подкатывала местная жизнь. Ну и к тому же привычка мыслить по уставу здравомыслию тоже способствовала.

Поэтому, когда Хорев спросил его о том, связано ли что-то у местных с Красным Утёсом, тот задумался, а потом вдруг сказал. — Да местные здесь про любую херню всякую херню говорят. Но вот в верховьях Вангугайки лес испокон веков не рубили. Как-то залезли лесорубы со стороны Несурайска, и кончилось там всё плохо.

— А что плохо?

— Ну, плохое случилось, — подивился непонятливости собеседника Козькин.

Так как в местных окрестностях было очень немного того, что можно было при желании охарактеризовать как «хорошее», Хорев недоумевающе промолчал.

— В общем, задавило там мужиков, — снизошёл до объяснения участковый.

Постепенно Хорев вытащил из Козькина всю историю, в том виде, в каком её воспринимал простой милиционер.

Действительно, из соображений природосбережения, каких-то местных суеверий или просто по труднодоступности несколько урочищ в самых верховьях рек, подходивших к Системе, никогда не трогались вырубками. Но лет восемь назад ушлые люди пробили дорогу через невысокий перевал со стороны Ханкайской низменности и затащили туда нехитрое лесосечное имущество: хреновый бульдозер, вагончик со скарбом, несколько бочек солярки.

— Я так и не понял, были у них бумаги на это место или нет, — рассеяно сказал капитан. — Участок не наш, и заявлений оттуда нам не поступало. Такшта для нас всего того, что случилось, вроде как и не было. Но мы много слышали. И года через четыре пацанчик оттуда к нам перевёлся, он на место выезжал, всё сам осматривал.

— Так что было-то?

— Их что-то раздавило.

— ?

— Да так. И это был не бульдозер. У них у самих бульдозер треснул. То есть треснул блок двигателя и прямо в трансмиссию вдавился. Трактор чуть не на полметра в землю вошёл.

— А с людьми чего?

— Люди все в вагончике спали. Вагончик тоже раздавило, причём так, что доски в доски вдавились. От людей, считай, ничего не осталось.

— Может, ночью на танке кто пьяный наехал? Кругом военных частей понатыкано…

— Не. На танке туда не проедешь. Неоткуда и незачем. Если уж на тракторе туда еле забрались, какой там танк. И следов от танка не было.

— А какие были?

— Да вроде никаких не было. А вроде даже и были, — неясно ответил Козькин, что было для него нетипичным.

— ?

— Будто оползень прошёл. Хотя ему взяться там неоткуда. И трактор, и вагон словно кусками скал утюжили. Во всех вмятинах каменная крошка была. Этот… базальт, или чего у нас тут есть, по-моему. Я до сих пор не пойму, — Козькин огляделся в поисках спасительного стакана или бутылки, — на первый взгляд, будто скала откуда-то поднялась и на ихний стан опустилась. И снова на место встала.

— А на второй?

— В лесу следы были. Вот точно так же — не то чтобы следы, но следы. Дерева свежесломанные. То тут, то там. То будто валун съехал по склону. А самого валуна нету. И Система…

— А что Система?

— Прорыв был. Такой, настоящий прорыв. Не кабан запутался или олень, скажем. А всю проволоку вынесло в одну сторону, всё заграждение — а оно там глубиной метров двадцать. Столбы повалились. И на КСП следы — будто камни падали, причём немаленькие, со стол размером…

— А погранцы что?

— Да как всегда — ничего. Граница — дело секретное.

Посмотреть все лоты